Неточные совпадения
Теперь он действовал уже решительно и покойно, до мелочи зная все, что предстоит на чудном пути. Каждое движение —
мысль, действие — грели его тонким наслаждением
художественной работы. Его план сложился мгновенно и выпукло. Его понятия о жизни подверглись тому последнему набегу резца, после которого мрамор спокоен в своем прекрасном сиянии.
Чтение
художественной литературы было его насущной потребностью, равной привычке курить табак. Книги обогащали его лексикон, он умел ценить ловкость и звучность словосочетаний, любовался разнообразием словесных одежд одной и той же
мысли у разных авторов, и особенно ему нравилось находить общее в людях, казалось бы, несоединимых. Читая кошачье мурлыканье Леонида Андреева, которое почти всегда переходило в тоскливый волчий вой, Самгин с удовольствием вспоминал басовитую воркотню Гончарова...
— Возвращаясь к Толстому — добавлю: он учил думать, если можно назвать учением его
мысли вслух о себе самом. Но он никогда не учил жить, не учил этому даже и в так называемых произведениях
художественных, в словесной игре, именуемой искусством… Высшее искусство — это искусство жить в благолепии единства плоти и духа. Не отрывай чувства от ума, иначе жизнь твоя превратится в цепь неосмысленных случайностей и — погибнешь!
Ему и в
мысль не могло прийти, что всё это простосердечие и благородство, остроумие и высокое собственное достоинство есть, может быть, только великолепная
художественная выделка.
Случайная
мысль на тот раз дала нашему великому учителю литературного языка провести
художественную, мастерскую параллель вроде той, о которой далеко раньше шутливо намекал он в «Хоре и Калиныче» и которую критически разработал впоследствии в «Гамлете» и «Дон-Кихоте».
В это время была в моде его книжка рассказов «На Волге», а в «Русской
мысли» незадолго перед этим имел большой, заслуженный успех его прекрасный
художественный рассказ «За отца» на сюжет побега из крепости политического заключенного.
В Италии Илья Макарович обзавелся итальянкой, m-lle Луизой, тоже по скорости и по легкости
мыслей, представлявших ему в итальянках каких-то особенных,
художественных существ.
Конечно, я гоню прочь все эти непрошеные подсказыванья встревоженной
мысли, я призываю на помощь всю мою решимость, чтоб как-нибудь обойти их, но что же мне делать с
художественным чутьем, которое не хочет знать ни сплошь добродетельных, ни сплошь порочных людей?
Сюда, во-первых, принадлежат различные житейские стремления и потребности художника, не позволяющие ему быть только художником и более ничем; во-вторых, его умственные и нравственные взгляды, также не позволяющие ему думать при исполнении исключительно только о красоте; в-третьих, накоиец, идея
художественного создания является у художника обыкновенно не вследствие одного только стремления создать прекрасное: поэт, достойный своего имени, обыкновенно хочет в своем произведении передать нам свои
мысли, свои взгляды, свои чувства, а не исключительно только созданную им красоту.
Но в нем есть справедливая сторона — то, что «прекрасное» есть отдельный живой предмет, а не отвлеченная
мысль; есть и другой справедливый намек на свойство истинно
художественных произведений искусства: они всегда имеют содержанием своим что-нибудь интересное вообще для человека, а не для одного художника (намек этот заключается в том, что идея — «нечто общее, действующее всегда и везде»); отчего происходит это, увидим на своем месте.
Фуй, какой нервный. Слезы на глазах… Я что хочу сказать? Вы взяли сюжет из области отвлеченных идей. Так и следовало, потому что
художественное произведение непременно должно выражать какую-нибудь большую
мысль. Только то прекрасно, что серьезно. Как вы бледны!
Этим-то и объясняется, что в последнее время он стал писать стихотворения: «Клеветникам России» и т. п., имевшие, может быть, прекрасную
художественную отделку, но по своей
мысли все-таки назначенные «для немногих», а никак не для большинства публики.
Почва для симуляции была, таким образом, необыкновенно благоприятна: статика безумия была налицо, дело оставалось за динамикой. По ненамеренной подмалевке природы нужно было провести два-три удачных штриха, и картина сумасшествия готова. И я очень ясно представил себе, как это будет, не программными
мыслями, а живыми образами: хоть я и не пишу плохих рассказов, но я далеко не лишен
художественного чутья и фантазии.
И ведь пришла же человеку в голову безобразная
мысль — превратить дело
художественной критики в патологические этюды о русском обществе…
Само собою разумеется, то, что отлагается в сознании в форме мифа, вступая в общее человеческое сознание, затрагивает все способности души, может становиться предметом
мысли, научного изучения и
художественного воспроизведения.
Миф в полноте своей не есть
мысль, как не есть
мысль и символика
художественного произведения, однако он просится и в
мысль, и становится
мыслью, облекаясь в слово.
Не укоряйте меня, мой друг, что все эти
мысли приходят мне, когда я думаю о моем сыне: он теперь прожил уже срок своего наказания, получает чин и был бы свободен: он бы уехал к вам, вы бы открыли дорогу его
художественному развитию, между тем как со мною он погибнет здесь среди удушливой атмосферы канцелярской, но почем знать — может быть, со временем сживется с нею и позабудет все, что я старалась в него вдохнуть…
И тут у многих участников собрания явилась
мысль о создании чего-то вроде московского клуба писателей, где бы сходились лица самых разнообразных
художественных и политических установок для хорошего, дружеского обмена мнениями.
Но
мысль его не могла долго оставаться на
художественной стороне предмета.
Мысли и изречения можно ценить, отвечу я, в прозаическом произведении, в трактате, собрании афоризмов, но не в
художественном драматическом произведении, цель которого вызвать сочувствие к тому, что представляется. И потому речи и изречения Шекспира, если бы они и содержали очень много глубоких и новых
мыслей, чего нет в них, не могут составлять достоинства
художественного поэтического произведения. Напротив, речи эти, высказанные в несвойственных условиях, только могут портить
художественные произведения.
Люди эти, немецкие эстетические критики, большей частью совершенно лишенные эстетического чувства, не зная того простого, непосредственного
художественного впечатления, которое для чутких к искусству людей ясно выделяет это впечатление от всех других, но, веря на слово авторитету, признавшему Шекспира великим поэтом, стали восхвалять всего Шекспира подряд, особенно выделяя такие места, которые поражали их эффектами или выражали
мысли, соответствующие их мировоззрениям, воображая себе, что эти-то эффекты и эти
мысли и составляют сущность того, что называется искусством.
Ницше, Гюйо, Беклин, Григ, Гамсун, Толстой, Достоевский, — с разных концов,
мыслью,
художественным чутьем, — все приходят к тому же: к пониманию громадной ценности жизни как она есть.